Иногда оно светится (СИ) - Страница 99

— Да, — прошептал он мне в ухо, — Да…

Его губы искали меня. Он сидел рядом, все такой же нахохлившийся, мокрый от бриза, с покрытыми холодной влагой плечами. Одинокий, брошенный котенок. Лисенок, который слишком привязался к хозяину чтобы найти в себе силы вернуться обратно в лес. Мы в ответе за тех, кого приручили. Но иногда, приручая кого-то, мы приручаемся сами. И это самый худший, самый ужасный, самый неприятный вариант.

Это конец.

Я поцеловал его. Не так, как обычно, сильнее, пытаясь впитать в себя его запах, его дыхание. Котенок обмер от восторга и ужаса, оцепенел, напрягся. Я поцеловал его в шею, стал гладить спину. И он обмяк, затрепетал. Ночь сгустилась вокруг нас, завертела в непроглядном коконе, но холода уже не было. Было что-то другое.

— Я люблю тебя, Котенок, — шепнул я, — Я проклятый герханец и я люблю тебя.

Он выдохнул, как-то особенно резко и громко.

Я поднял его на руки, он оказался совсем легким.

— Лии-и-иинус…

— Да. Да. Миллион раз да.

Наше дыхание сбивалось, я чувствовал себя ужасно неловким, неуклюжим, огромным. И я понимал, что проиграл.

Самое большое поражение в жизни. Единственное. Но безнадежное, которое уже не выправить никак, даже если взять ружье и прострелить себе голову. Я проиграл.

Дверь была все еще открыта, большой серый прямоугольник. Она уже не выглядела частью Космоса. Мы вошли внутрь, я двигался больше наощупь. Котенок тяжело дышал, он неумело гладил меня по спине и одновременно выгибался так, что едва не задевал головой стену. Мы поднимались, очень медленно, так, что у меня было бы время посчитать каждую ступеньку, если бы я захотел это делать.

Морской ветер кружил голову, он пробрался вслед за нами и теперь крался следом, наступая на пятки и дуя в спину.

Я что-то бормотал, но сам не успел схватить смысла произнесенных слов, они срывались с губ ночными бабочками и вспархивали прежде, чем я успел спохватиться. Я шел бесконечно долго и каждый удар моего сердца сливался с другим ударом, еще более гулким и громким. Под сердцем было горячо, как в доменной печи, этот жар наполнял все тело непонятной крупной дрожью, ломящей кости сладостью.

Это было сумасшествие и я был частью него.

Так ни разу и не выпустив друг друга, слившиеся в болезненно-сладостном объятии, мы поднялись на самый верх. Оттуда было видно море. И ночное небо. В нем плыли лоскуты, призрачные и полупрозрачные, огромные небесные медузы. И сквозь них просвечивали серебряные глазки звезд, казавшиеся в эту минуту особенно далекими.

«Что со мной?» — успел подумать я, почти оглушенный собственным сердцем, полуослепший. Котенок потянул меня в сторону лежанки, очертания которой едва угадывались в темноте. Я слышал его сладкое сопение и чувствовал, как тонкие руки пытаются обхватить мой торс.

Кажется, я услышал что-то прежде чем ночь окончательно рухнула на нас и погребла под осколками неба.

Кажется, этот голос был знаком.

«Может быть, ты просто счастлив».

После этого я уже ничего не слышал.

ГЛАВА 17

Светало. Я хорошо видел, как серое небо, похожее на дно высохшей лужи, светлеет, теряет глубину, словно мельчает. Солнца еще не было видно, но вдоль горизонта уже появилась тонкая белая полоска. Скоро она станет золотистой, потом малиновой, а потом из-за нее выглянет кажущийся едва теплым диск, поплывет вверх, с каждой минутой наливаясь цветом.

Воздух в такое время — как разбавленное вино. Его хочется пить, подставлять ему лицо, впитывать порами горячей и влажной после сна кожи. Залитая серым комната кажется своим собственным призраком, она становится больше и предметы в ней, при свете дня имеющие привычные и четкие очертания, тают, искажаются, становятся тенями. Линус, старый ты дурак, когда ты в последний раз просыпался на рассвете?..

Мне захотелось чтобы утро никогда не наступало. До ломоты в костях. Чтоб солнце замерло, так и не успев подняться, осталась лишь одна белая полоска, по цвету едва отличающаяся от неба.

Котенок спал рядом, лицом ко мне. Рот приоткрыт, с влажных губ свисает паутинка слюны, одна рука лежит на мне, другая кулаком — под щекой. Я осторожно погладил его кисть, Котенок во сне вздохнул, но не проснулся, только ресницы дрогнули, как будто их коснулся ветер. Его рука пошевелилась, переместилась ко мне на грудь и снова замерла. Я смотрел на нее — она была маленькая, с изящным тонким запястьем и красивыми пальцами. Миниатюрная ладонь, беззащитная, почти детская. Я подул на нее, пальцы едва заметно дрогнули. Ногти были подстрижены очень ровно, но не очень коротко, а на кончиках пальцев подушечки были алого цвета.

Я аккуратно и медленно приподнял его руку, переложил на кровать. Поднялся. Собственная нагота почему-то смущала, кожа в свете еще не наступившего утра выглядела серой, как у мертвеца. Я накинул рубашку на плечи, пошарил по столу в поисках сигарет. Пачка обнаружилась на полу, она была смята и сигареты имели вид поломанных вопросительных знаков. Я посмотрел на них, бросил пачку обратно. Котенок все также лежал, спиной ко мне, он закутался по шею в одеяло, поджав ноги, наверно, ночью он с непривычки замерз. Я погладил его по волосам, провел пальцем по бледному уху.

Малыш мой… Нежность затопила, плеснула теплой волной, оставив в глубине души крохотные щекотные песчинки. Мне захотелось прижать его к себе, так, чтоб не мог и пошевельнуться, поцеловать в лицо, ощутить снова его запах… Кажется, его запах остался и на мне — даже теперь, встав, я ощущал его, как ощущал запах моря. Но я не стал его будить. Пусть спит.